подарочком Кеменкири —
книгой Хомякова «Светлое Воскресение», решила разузнать о ней (и вообще первых русских переводах «Рождественской Песни») побольше.
Как сказано в аннотации, "Написать рассказ «Светлое Воскресение» А.С.Хомякова вдохновила «Рождественская песня в прозе» Ч. Диккенса, перевод которой он осуществил в середине 40-х годов XIX века". Формулировка меня несколько озадачила — я не поняла, называют ли они сам рассказ «переводом» или перевод существовал где-то отдельно? Полезла в каталог РНБ, поискать это издание 19-го века, да и другие переводы "Рождественской песни".
Узнала (из примечания на каталожных карточках), что оное произведение переводилось и переделывалось под следующими названиями: "Гимн Рождеству", "Дух прошедшего, настоящего и будущего", "Канун Рождества", "Маленький Тим", "Малютка Тим", "Рождественская ночь", "Рождественская сказка", "Рождественская песнь", "Рождественская песнь в прозе", "Рождественский сочельник", "Светлое христово воскресенье", "Святочная песня в прозе", "Святочные привидения", "Скряга", "Скряга Скрудж", "Скряга Скрудж и три добрых духа", "Скупой Скруджи", "Страшные видения, или Воскресшая душа". При этом на карточке "Светлое христово воскресенье" было указано "Заимствована из Дикенса [Д.А. Валуевым]". А где же А. С. Хомяков? Неужели идея переделать рождественский рассказ в пасхальный могла прийти одновременно двум разным людям?!
Загнав одно из "альтернативных названий" ("Гимн Рождеству") в гугл, вышла на следующую замечательную страничку с русской библиографией Диккенса:
http://bibliograph.ru/Biblio/D/dickens_ch/dickens_ch.htmlНо и там в разделе "РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПЕСНЬ В ПРОЗЕ" под соответствующим заголовком значилось только:
1844 - М., (2)159 стр., Переделано Д. А. Волуевым (Светлое христово воскресенье)
1845 - ж. "Библиотека для воспитания" ч.2, отд.I, с.1-159, Переделано Д. А. Волуевым (Светлое христово воскресенье)
1845 - ж. "Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений" т.56, № 223, с.213-275; № 224, с.379-416, Переделано Д. А. Волуевым (Светлое христово воскресенье)
С отчаяния я загнала в гугл "Хомяков + «Светлое воскресенье»", и обнаружила в сети документ под названием «РУССКИЙ ДИККЕНС (1990-2005)», где среди прочей литературы о Диккенсе на русском языке нашла следующую ссылку:
Кошелев В. А. "Светлое Воскресенье" А. С. Хомякова как вольное переложение "Рождественской песни в прозе" Ч. Диккенса// Москва. 1991. №4. С.81-84.
Надо ли говорить, что я сразу заказала этот номер "Москвы"?
В нём оказалось напечатано само «Светлое воскресенье» со вступительной статьей Кошелева, которая рассеяла моё недоумение. Привожу оттуда часть, касающуюся самой публикации, целиком (выпустив несколько первых абзацев общей информации о Хомякове). Сразу хочу оговорить, что пафос рода «Диккенс написал забавную повестушку для развлечения, а потом пришёл Хомяков и сделал из неё настоящее христианское произведение» мне, мягко выражаясь, неблизок.
Из статьи КошелеваИз статьи Кошелева
Публикация, предлагаемая читателю, открывает еще одну сторону хомяковских увлечений, даже современникам Хомякова не известную. Это единственный дошедший до нас беллетристический текст, принадлежащий перу великого философа, ученого и поэта.
История этого текста чрезвычайно интересна.
В декабре 1843 года в Лондоне вышла в свет повесть Чарльза Диккенса "Рождественская песнь в прозе" ("А Сhristmas сагоl in рrоsе"), открывшая целую традицию английской "рождественской" литературы. В следующем, 1844 году, в России вышло сразу два перевода повести. Первый, напечатанный в журнале "Репертуар и пантеон" под названием "Святочные видения", был обыкновенной ремесленной поделкой и прошел почти незамеченным. Второй вышел отдельной книгой в Москве и имел необычное заглавие: "Светлое Христово Воскресенье. Повесть для детей". Этот перевод оказался весьма популярен: в следующем же году он был перепечатан сразу в двух журналах — в "Библиотеке для воспитания" и в "Журнале для чтения воспитанникам военно-учебных заведений". Он получил высокую оценку в критике: похвалы переводу появились в "Литературной газете" и в плетневском "Современнике". Напротив, "Отечественные записки" резко осудили те "вольности", которые были допущены переводчиком,— по мнению ряда исследователей, эта осуждающая рецензия принадлежала В. Г. Белинскому.
В традициях сороковых годов автор перевода обозначен не был,— и только в 1927 году было высказано предположение, что эта переделка повести Диккенса для детей осуществлена редактором "Библиотеки для воспитания", рано умершим талантливым историком Дмитрием Александровичем Валуевым (1820—1845) [1]. Впоследствии эта гипотеза (поскольку другой не высказывалось) предстала как неоспоримый факт — и в качестве такового существует в литературе по сей день. Решающим доказательством в данном случае оказывалось то обстоятельство, что с июля 1843 по январь 1844 года Валуев был в заграничном путешествии и много времени провел именно в Англии...
"Библиотека для воспитания", которую Валуев основал и издавал (совместно с видным московским педагогом профессором П. Г. Редкиным) с 1843 года, была в середине сороковых годов органом московского славянофильства. Помимо самого Валуева в ней сотрудничали Хомяков, братья Киреевские, Ф. И. Буслаев. В одном из писем Хомяков заметил про журнал: "В ней ("Библиотеке для воспитания".— В. К.) участвуют почти все литераторы московские, и она есть плод доброжелательства к будущему поколению, а не простой спекуляции. В ней будут, без сомнения, многие добрые статьи, оригинальные не только потому, что они будут непереводные, но и по тону и характеру".
В Отделе письменных источников Государственного Исторического музея хранится рукопись этого перевода: ф. 178, ед. хр. 11. Тетрадь большого формата; листы с обеих сторон заполнены почерком... нет, не Валуева, а Хомякова. Рукопись, по видимости, беловая, хотя очень напоминает черновик: по завершенному и переписанному тексту повести проведена обширная правка рукой автора — именно Хомякова! На листе 10 обор.— цензорская помета валуевского соиздателя: "NB. Печатать и первую корректуру прислать прямо ко мне. П. Редкин. Получено утром 12, отослано утром 13 окт. 1844 г.".
В это время Валуев и Хомяков жили вместе, в одном доме: Валуев приходился родным племянником жене Хомякова Екатерине Михайловне (урожденной Языковой, сестре известного поэта); он рано потерял родителей и воспитывался на попечении родственников. Хомяков привык относиться к нему с отцовской любовью — и год спустя тяжело переживал его безвременную кончину. Для валуевской "Библиотеки..." он потрудился едва ли не более всех остальных "литераторов московских", поместил там несколько статей и серию популярных исторических очерков: "Тринадцать лет царствования Ивана Васильевича", "Царь Федор Иоаннович", "Черты из жизни калифов"... В ряду этих же работ, предназначенных "для воспитания", было и переложение новой повести Диккенса.
Хомяков с детства блистательно знал английский язык (его отец, известный московский барин Степан Александрович Хомяков, был англоманом и, между прочим, одним из основателей московского Английского клуба), побывал в Англии (летом 1847 года), всегда старательно следил за литературными и учеными трудами, которые выходили в "величайшей и бесспорно первой во всех отношениях из держав Запада". При этом особенное внимание его привлекала "не Англия Ост-Индской компании, но... Англия, у которой есть еще предание, поэзия, святость домашнего быта, теплота сердца и Диккенс, меньшой брат нашего Гоголя..." Цитированные слова взяты из статьи Хомякова "Мнение иностранцев о России", писавшейся тогда же, в конце 1844 года. [2]
Даже поверхностное сопоставление "Светлого Воскресенья" с оригиналом Диккенса приводит к выводу, что перед нами вовсе не перевод, хотя сюжет "Рождественской песни..." представлен здесь, казалось бы, во всех деталях, сохранены все ее основные персонажи... Разница не только в том, что текст Хомякова в два раза короче, чем у Диккенса,— есть два других принципиальных различия.
Во-первых, действие повести перенесено в Россию. При этом дело не ограничивается русификацией имен (такой прием был в ходу в тогдашних переводах). Нет, уж если диккенсовский Боб Крэтчит назван в повести Федором Ивановичем Кричевым, то он приобретает характерные приметы именно российского "маленького человека". А этот российский чиновник живет в стране с ее характернейшими бытовыми приметами — и поэтому автор на место обширных описаний Диккенса ставит свои (выполненные, кстати сказать, в характерно гоголевской манере), и в повести возникают пейзажи Петербурга, уголки русской провинции, Балтийское море... Именно эти описания становятся наибольшей литературной удачей Хомякова-переводчика.
Во-вторых, европейский праздник Рождества заменен в переложении православным праздником Пасхи — Светлого Христова Воскресенья. Такая замена потребовала больших усилий и внимательности: дело не только в том, что несколько ослабляется важный диккенсовский мотив — мотив рождественского холода (впрочем, и Пасха, подчеркивает Хомяков,— ранняя и проходит еще в холодное время); и не в том, что рождественский гусь заменяется куличом и крашеными яйцами (впрочем, сохраняется в одном случае и гусь); и не в том, что появляется мотив "христосования", у Диккенса, естественно, отсутствующий. Дело в том, что измененная идеология праздника меняет и проблематику повести.
Г. К. Честертон писал о Диккенсе как литературном "открывателе" праздника Рождества: "...Рождество — один из бесчисленных европейских праздников, суть которых — в соединении веры и веселья. Однако оно типично, особенно английское, и весельем своим, и даже верой. Его отличие от прочих праздников — скажем, Пасхи в других странах — сводится к двум чертам: с земной, материальной стороны в нем больше уюта, чем блеска; со стороны духовной — больше милосердия, чем экстаза". [3] Однако противопоставление Рождества и Православной Пасхи в данном случае неправомерно. Обоснованию Пасхи посвятил специальную статью Н. В. Гоголь. Она тоже называется "Светлое Воскресенье", но написана несколько позже хомяковского перевода: эта статья завершала книгу "Выбранные места из переписки с друзьями" (1846). В ней Гоголь тоже писал о милосердии и уюте, писал о вселенском значении этих двух начал человеческой жизни, которые отсутствуют в душе современного человека: "Все человечество готов он обнять, как брата, а брата не обнимет"... Если Диккенс мог ограничиться утопическим гимном "рождественской сказки",— то Хомяков обязан быть серьезнее и отказываться от английской иронии, и заменять иронические пассажи прямою моралью... Пасха, праздник искупления, предрасположена к морали гораздо больше, чем Рождество.
Несмотря на то, что повесть "Светлое Христово Воскресенье" была издана и перепечатана в двух журналах, что она получила известность и надолго стала книгой для детского чтения, Хомяков впоследствии вернулся к тексту и очень серьезно его переделал, буквально испестрив беловик исправлениями и пометами. В результате переделок был убран подзаголовок "Повесть для детей": она наполнилась более серьезным моралистическим смыслом. Новый подзаголовок — "Повесть, заимствованная у Диккенса" — ослаблял впечатление перевода и возвращал к исходному замыслу Хомякова: представить собственно русский вариант проблематики на основе инонационального сюжета. Так что текст, который представляется читателю, оказывается все-таки новым, текстом нового произведения.
Перед нами рассказ об обстоятельствах странного перерождения в канун Воскресения Христова бездушного богача-приобретателя, который у Диккенса носит имя Эбинизер Скрудж (от англ. "scroodge", скряга), а у Хомякова — Петр Скруг (та же английская фамилия в иной фонетической огласовке, напоминающей "скрягу" русского). На фантастические обстоятельства "воскресения" этого весьма неприятного героя наслаивается атмосфера праздника, столь чтимого в православном мире. Праздника, который ярче раскрывает истинные ценности человеческой жизни, когда добрее становится взгляд на окружающих, когда в центре оказываются семья, тихое домашнее счастье... Из этих простых ценностей исходят и все остальные, ибо, как сказал Хомяков в другом месте: "Не верю я любви к народу того, кто чужд семье, и нет любви к человечеству в том, кто чужд народу". Именно под влиянием осознания столь нехитрой истины бездушный и одинокий скряга превращается в "рождественского" дедушку.
Такое превращение явно утопично — но Хомяков и не настаивает на нем, как не настаивает на том, чтобы носитель идеалов добра, "маленький Степа" ("малютка Тим" у Диккенса), непременно остался бы жив (у Диккенса — остался)... Просто эта утопия и эта мечта — часть того праздника Светлого Воскресенья, который, в отличие от веселого английского Рождества, наполнен наивысшим смыслом. Год спустя после Хомякова эту же мысль теоретически оформил Гоголь в своем "Светлом Воскресенье":
"Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта не приходит ни к кому другому, кроме русского? Что значит в самом деле, что самый праздник исчез, а видимые признаки его так ясно носятся по лицу земли нашей. Раздаются слова: "Христос Воскрес!" — и поцелуй, и всякий раз так же торжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гулят и гудут по всей земле, точно как бы будят нас? Где носятся так очевидно призраки, там недаром носятся; где будят, там разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными"...
И как не хватает этих "вечных" праздников в непраздной нашей жизни!Небольшой отрывок из «Светлого Воскресенья»Однажды, накануне Светлого Воскресенья, он сидел за счетами в своей конторе. Святая была ранняя, было холодно и туманно, и сам Скруг часто прислушивался, как прохожие хлопали руками и топали о тротуары, чтобы согреть ноги. На башне только что пробило шесть часов, и уже становилось темно. Скруг сидел за большим столом, возле печки, и нередко приподнимался, чтобы согреться у догоравшего огня; а бедный писарь, сидевший у окна за большими конторскими книгами и не смевший сойти с места, отогревал или, скорее, обжигал свои окостенелые пальцы на перед ним сальном огарке.
— Поздравляю вас с завтрашним праздником, дядюшка! — вскрикнул вдруг веселый голос. То был его племянник.
— А! — сказал маклер.— Всё пустое,— что за праздник?
— Светлое Воскресенье пустое, дядюшка? Вы, верно, сказали не подумавши,— отвечал племянник.
— Не мое дело,— сказал Скруг.— Праздник! Да какое право ты имеешь праздновать? Разве ты так разбогател?
— Ну, а вы какое имеете право быть таким сердитым; вы разве обеднели?
На это Скруг не нашелся ничего отвечать и повторил свое: "А!"
— Будьте повеселее, дядюшка!
— Да с чего мне быть веселым? Разве с того, что живу в таком мире дураков? Празднуют праздники, когда к этим праздникам подходят все денежные расчеты, и на поверку выходит, что человек годом стал старше, а в кармане у него ни копейки не прибыло. Если бы у меня была своя воля,— продолжал он,— я бы всех вас, гуляк и празднующих шутов, повесил на одну осину.
— Дядюшка!
— Племянник!
— По крайней мере, оставьте других в покое, если сами не хотите знать никаких праздников, и даже Светлого Воскресенья!
— А много хорошего в этом праздновании, и много оно принесло тебе пользы?
-
-
20.12.2009 в 01:28"Россия - родина слонов". У нас и Диккенс круче...
-
-
20.12.2009 в 05:28А перемена Рождества на Пасху на самом деле осмысленна и вне споров "кто у нас духовнее": сейчас так, и, скорее всего, в 19 веке было так же - у восточных христиан главным праздником все же получалась Пасха, а у западных Рождество. Как-то так исторически сложилось...
-
-
30.12.2009 в 01:06kemenkiri
Петербург и пейзажи Балтики? Надо будет при случае тогда все же тоже ознакомиться с текстом!
Но хочу предупредить - как я выяснила, прочитав "журнальный вариант", текст в подаренной мне книжке довольно сильно урезан. Видимо, в качестве адаптации для детей. В том числе сильно пострадали пейзажи. :/ И вообще всякие "детальные описания": гостей, игры в жмурки, был выкинут гусь у Крэтчиттов и петух, которого потом для них купит Скруг... кроме того, укорочены кое-какие диалоги. И полностью выкинуты несколько... ммм... "философских монологов" (например, о "благой смерти" и "нищете и невежестве"), а также некоторые сцены: бОльшая часть путешествия Скруга с Духом настоящего, скажем, и разговор мужа и жены (должников) о смерти Скруга.
Я было сначала, заметив расхождения, подумала, что книгой издавали первый вариант (который "повесть для детей"), а в журнале печатали "исправленный"... но вряд ли Хомяков в процессе правки добавлял целые куски. :/
Ну, и интересно будет послушать впечатления почитавшего заинтересованного читателя - что, действительно, по ощущению меняется?
Впечатлений, собственно, теперь имеется два: от книжного варианта и от журнального. И они как бы сильно разные.
Сначала изложу те, что от книжного. Ну, прежде всего стоит отметить, что он пролил бальзам на душу, истерзанную последней экранизацией, и тем фактом (обнаруженным как раз незадолго до), что по ней уже выпустили новеллизацию.
Про эту самую последнюю экранизацию я напишу не раньше Нового года, но вот здесь я высказалась вкратце, если интересно.
Самое кардинальное из "а вот тут не так" - это, конечно, судьба Стёпы, который, может быть, остался в живых, а, может, и нет. Учитывая, что я когда-то призывала тень Малютки Тима на головы тех, кто считает, будто мэсседж рождественских историй с умирающими детьми в том, что "так правильнее". Пламя "последней спички" жжёт мои пальцы, ага. (Это не столько к Андерсену, сколько к нашему фильму "Тайна Снежной Королевы".)
Да, так более жизненно, убедительно и достоверно, но... в более реалистичных произведениях Диккенса и так хватает умерших детей. Хоть эту книжку можно было оставить такой, как она есть?
Кстати, фразы про "Малютку Тима, который не умер" и оговорки Духа про "если будущее не внесёт изменений" в рукописи не было. Диккенс добавил их позже, готовя текст к печати.
Ещё интересно, что Хомяков сделал Скруджа сиротой — и сестра забирала его из школы по разрешению дядюшки, а не отца. Возможно, оттого, что сирота — привычнее и трогательнее, а, возможно, чтобы не омрачать текст нелюбовью отца к сыну.
Общее же впечатление (усиливаемое иллюстрациями) — пересказ для детей, да. Поменьше описаний, поменьше рассуждений, а где они необходимы — там "изложенная напрямую" мораль. И некоторая... ммм... слащавость, в которой обычно обвиняют Диккенса, выступает более резко — потому что у Диккенса "оно" обычно уравновешивается юмором и любовно выписанными деталями. (Например, образ Малютки Тима, вырванный из "общей картины" семьи Крэтчиттов, смотрится куда менее достоверно — но это я уже о другом.)
Сравнить, скажем, отъезд Скруджа из школы у Хомякова:
Вдруг раздался осиплый голос: "Снести вниз пожитки господина Скруга!" - и вслед за тем показался сам учитель, длинный и худой, и с величественной, но вместе благосклонной улыбкой погладив детей по головке, взял их за руки и повел в соседнюю комнату, где уже накрыт был на стол завтрак: красные яйца, куличи и пасха. Дети поели, поблагодарили учителя и с радостью распростились с ним. Всё было улажено, колокольчик зазвенел, и кибитка покатилась.
и у Диккенса:
Тут чей-то грозный голос закричал гулко на всю прихожую:
- Тащите вниз сундучок ученика Скруджа! - И сам школьный учитель собственной персоной появился в прихожей. Он окинул ученика Скруджа свирепо-снисходительным взглядом и пожал ему руку, чем поверг его в состояние полной растерянности, а затем повел обоих детей в парадную гостиную, больше похожую на обледеневший колодец. Здесь, залубенев от холода, висели на стенах географические карты, а на окнах стояли земной и небесный глобусы. Достав графин необыкновенно легкого вина и кусок необыкновенно тяжелого пирога, он предложил детям полакомиться этими деликатесами, а тощему слуге велел вынести почтальону стаканчик "того самого", на что он отвечал, что он благодарит хозяина, но если "то самое", чем его уже раз потчевали, то лучше не надо. Тем временем сундучок юного Скруджа был водружен на крышу почтовой кареты, и дети, не мешкая ни секунды, распрощались с учителем, уселись в экипаж и весело покатили со двора. Быстро замелькали спицы колес, сбивая снег с темной листвы вечнозеленых растений.
Комментарии излишни, что называется.
Но, с другой стороны, подобный стиль вполне в русле других читанных мной святочных и пасхальных русских рассказов, так что не могу сказать, что это мне очень мешало.
Только сегодня обнаружила в электронном каталоге РГБ диссертацию Бондаренко М. И. "Традиции "Рождественских повестей" Диккенса в русском святочном рассказе 1840-1890-х годов". Надо будет как-нибудь почитать...
Что же до журнального варианта... там есть и выпущенные в книге "рассуждения", и подробные описания (в том числе пейзажи Петербурга и Балтики), и даже попадается "юмор от лица рассказчика", как, например: "...а бритье такая проклятая вещь, что часто насажаешь чёрных мух на подбородок, когда рука и не думала дрожать. Я всегда очень завидовал благополучию тех, которые избавлены от этого приятного занятия, и ещё более дамам, которые даже лишены возможности его".
И его уж никак не назовешь "детским" и "слащавым"... скорее уж излишне серьёзным и морализаторским. Под категорию "излишне" подпадают "философские рассуждения", которых не было у Диккенса и которые... при всей их справедливости, на мой взгляд, прямо не относятся к основному мотиву повествования — то есть, к перерождению Скруджа. Таковы, например, два нравоучения Духа Настоящего — о том, что богатые не ценят Божьих даров и "бесчувственны к радостям, которые открыты каждому нищему", и монолог о преступниках: "Не презирай в своей слепой гордости ни одного из этих несчастных..."
Это всё понятно и правильно, конечно, но... стоило ли там и тогда говорить это Скругу? Первое для него и так уже было очевидно, на своём собственном примере. Что до второго (само по себе оно очень впечатляющего)... Скруг не презирал бедных-преступников. Для него, по сути, не было никакой разницы, честен бедняк или нет, пойдёт он в тюрьму или в работный дом. "Не его дело". Бедные не имеют права на жизнь просто потому, что им не на что жить. Точка. И вопрос об их нравственной состоятельности Скруджа вообще не занимал. Так же, как потом он не занимал "отцов народа" из "Колоколов"...
Оттого эти места создают впечатление "инородных вкраплений", ощущения, что автор пользуется подвернувшейся возможностью признести проповедь перед читателем, забыв на какое-то время о главном герое.
Но в общем и целом я очень рада, что мне в руки попала эта книга.
сейчас так, и, скорее всего, в 19 веке было так же - у восточных христиан главным праздником все же получалась Пасха, а у западных Рождество. Как-то так исторически сложилось...
Только вот "Рождественская песнь" была написана как раз в период... некоторого "упадка" празднования Рождества.
Его ж в своё время (1647-й год) пуритане в Англии запретили вообще, потому что безнравственный папистский праздник с пережитками язычества. (Там ещё бунты по этому поводу были - в Кентерберри, например.) Карл II в 1660-м году восстановил, но традиции всё равно продолжали отмирать. А потом индустриальная революция, "all work and no play"... в Рождество тоже работали.
А потом "пришёл Диккенс".
Помню, читала у Льюиса эссе от лица какого-то "стороннего наблюдателя" - про то, что в Англии есть два праздника под названием "Рождество" (христианский и "коммерческий", грубо говоря), никак не связанные между собой...
-
-
30.12.2009 в 04:14Об упадке празднования Рождества и правда ничего не знала. Неужели тенденцию повернул именно Диккенс?
-
-
30.12.2009 в 22:51-
-
05.01.2010 в 00:19Ну, в "Аннотированной Рождественской Песни" это мнение высказывается со "ссылкой на научный источник".
И в помянутой выше диссертации (которую я успела-таки слегка просмотреть до праздников) говорится следующее:
Писатель - и это уже общепризнанный факт - подарил Англии не только особое отношение к Рождеству, но и целую традицию его празднования...
Правда, дальнейшие рассуждения в духе "нет, ну кое-какие традиции существовали и до Диккенса, конечно..." зародили во мне зерно сомнения. Которое расцвело пышным цветом, когда автор принялся рассуждать о "слабо выраженном религиозном элементе" у Диккенса — ссылаясь (в противовес мнению зарубежной критики) на советских литературоведов! К мнению которых, как я поняла, она присоединяется.
Ну, и когда потом автор пишет, что Хомяков в свое произведение вставил эпизод, отсутствующий у Диккенса — объяснение Эбенезера с невестой (!!!), тут уж, по-моему, всё становится ясно. Какбэ моветон нынче читать книжки, по которым диссертации пишешь?
Кстати, "Светлому воскресению" Хомякова в ней отведено с десяток страниц, но большая их часть посвящена пересказу той статьи Кошелева. :/ От автора там разве что сравнение нескольких эпизодов двух текстов, в том числе замечание, что монолог "Не презирай..." обращен не к Скругу и что, в то время как диккенсово описание "возрождённого" Скруджа иронично, Хомяков остаётся в нём дидактично серьёзным. Насчёт последнего не уверена — во-первых, у Диккенса там скорее юмор, чем ирония, а, во-вторых, у Хомякова он тоже наблюдается... взять хоть тот пассаж о бритье.
А возвращаясь к первоначальному вопросу... на скромный хоббичий взгляд, это такой же "миф", как то, что войну между Севером и Югом начала Гарриет Бичер-Стоу с её "Хижиной Дяди Тома". Не ложь, а миф, то бишь правда, выраженная в символической форме. То есть я полагаю, что Диккенс, когда писал свою повесть, выразил в ней не только себя, но и... дух времени? определенный этап общественного развития? общечеловеческую потребность? Или это что-то выразилось через него. Честертон, например, говорил, что популярность творчества Диккенса — пример того, что происходит, когда у писателя с народом "общие вкусы".
В общем, я склонна скептически относиться к роли "личности в истории", но верю в "орудия судьбы". =)