Снова крапивинское

[Хейлир]

Разговор из "Выстрела с монитора":

    Мальчик ответил нехотя:
    — Не в этом дело. Я же не койво.
    — Ну, тут-то как раз... Вспомни, как ты меня лечил. И кстати, спина до сих пор не болит.
    — Подумаешь! Это многие умеют. Тут никаких чудес.
    — Я не о том. — Пассажир легонько подтолкнул мальчика, и они пошли в сторону пристани. — Я про умение чувствовать чужую боль. Ты ведь не просто меня вылечил, ты сперва почуял, что мне больно. Без моих жалоб, сам. Это дано далеко не каждому. И в этом твое преимущество перед Галькой.
    — Преимущество?
    — Да. Он был честный и смелый, но...
    — Он в тыщу раз смелее, чем я, — перебил мальчик.
    — Возможно. Но твоей струнки у него не было. Он чувствовал лишь свою боль, свою обиду... Может быть, в этом была его вина перед городом. Не исключено, что он понял эту вину в конце концов, поэтому и ушел насовсем.
    Мальчик долго шагал молча. Держал перед собой на ладони монетку. Иногда подбрасывал.
    — Не... это неправда, — наконец сказал он.
    — Что — неправда?
    — То, что он не чувствовал чужой боли. Зачем он тогда остановил трамвай? Он не хотел, чтобы колесами по лицу... Вот у этого мальчишки, на денежке... Ему показалось, что он живой!
    — Да. Я как-то упустил это из виду.

Я не думаю, что суждение Пассажира о Гальке было верным. Если б он чувствовал только свою боль, разве он отменил бы свое решение об изгнании подписавших приговор?

Но я не о Гальке... я о Корнелии Гласе.

И об одном его поступке, который кажется мне самым первым шагом на пути от обывателя, который не видит дальше стереоэкрана и чьи мысли и заботы не преступают пределов некоего узкого круга, к человеку, который уже в конце книги скажет себе: "Да, я увел тринадцать детей на Луга... А сколько ещё осталось?" Который - уже за пределами книги - выйдет из командорской группы "Элиот Красс", потому что "защищать надо не только детей с необычными свойствами, а детство вообще"...

Кстати, только ли мне обман Гальки Элиотом Крассом кажется недостойным Командора? Не из той ли истории берут начало те семена, что пышным цветом проросли среди лжеКомандоров "Заставы...", разлучающих детей с родителями ради политических целей?

И, кстати, кто-нибудь помнит, что у Корнелия тоже был момент подобного искушения?

Конечно, всё началось с безындексных детей...

Вдруг шевельнулся интерес: как же случилось, что брат и сестренка без индекса? Кто отец и мать? Что с ними? Но тут же интерес угас — под тяжестью тревоги за самого себя, под гнетом страха. Тревога эта и страх были уже привычные, приглушенные, но неизбывные. А от них — равнодушие ко всему.

Или

И первая мысль — даже не мысль, а ощущение — скользнула по краю сознания Корнелия: "Почему ты считаешь, что именно твоя жизнь — самая главная? Вон их сколько, неприкаянных, так по-свински обманутых судьбой..." Скользнуло это и растаяло.

Но это пока только мысли. А первый поступок, имхо, вот:

    "И значит, так они живут? Годами? А кто-нибудь там, на воле, это знает? В мире стабильности и всеобщего благополучия?.."
    "А интересно, что стал бы делать ты, если бы знал? Не сейчас, а тогда, раньше?"
    "Я бы... не поверил".
    "Может, и сейчас не веришь?"
    "А что я могу сделать сейчас?"
    "Ничего... И какое тебе дело? Ты же всегда терпеть не мог детей..."
    "Да. Многие не терпят..."
    "Ты — не многие... Ты не терпел потому, что не хотел вспоминать собственное детство. Ты его предал".
    "Ох, какая философия! Монолог под виселицей..."
    Он понял, что долго молчит. Спросил с хмурой деловитостью:
    — Значит, шприц — это больнее?
    — Да... господин воспитатель, — выдавил Антон.
    Илья, не поднимая головы, вдруг прошептал:
    — Там человек сам себя забывает... Особенно когда желтым...
    — И где же этот шприц? — спросил Корнелий у Антона. Тот закаменел со сжатыми губами. — Ну? — резко сказал Корнелий.
    — У вас в комнате... в аптечке, господин воспитатель.
    Корнелий пошел в стеклянную каморку. Белый шкафчик висел у двери над тумбочкой. В нем, среди пузырьков и пачек с пластырем, Корнелий сразу увидел "пистолетик". Такой же, как там! Сквозь дырочки в никелированной крышке затвора виден был стеклянный орех ампулы с лимонной жидкостью.
    "Особенно если желтым..."
    Корнелий забыл, что на него смотрят сквозь стеклянные стенки. Со смесью брезгливости, страха и озлобления он взял шприц-пистолет. Тупорылый ствол оканчивался овальным резиновым колечком. Корнелий был без пиджака, в белой майке Альбина. Он ребром ладони потер кожу у локтевого сгиба, приставил пистолет и нажал спуск.

Интересно, что этот поступок никак не мотивируется "в открытую"... в самом деле, зачем Корнелию было делать укол самому себе? Разве не мог он, как обыкновенный "добрый человек" (т.е., не делающий никому ничего плохого - без особой нужды), просто никого не наказывать? Зачем ему понадобилось ощутить чужую боль?

Не зря ведь потом в первом разговоре с Петром у него заболит след от инъекции...

Кстати, никому это место не напоминает одну сцену из "Алых парусов"?

@темы: Крапивин, Цитаты

Comments

[julia_monday]

Ощутить чужую боль - чтобы понять как это...