Две цитаты...

[heylir]

для тех, с кем недавно разговаривала.

О призраках и актёрской игре (Из «Тома Джонса» Г. Филдинга)

    Обладая подлинным чувством юмора, которое у многих лишь притворное, Джонс ожидал много забавного от критических замечаний Партриджа, не изощренного в искусстве, но зато и не испорченного им и потому способного к простым и непосредственным впечатлениям.
[...]
    Как только началось представление (давали "Гамлета, принца датского"), Партридж весь обратился в слух и не прерывал молчания до самого появления призрака; тут он спросил Джонса:
    — Что это за человек в такой странной одежде? Помнится, я видел такого где-то на картине. Он в доспехах, не правда ли?
    — Это призрак,— отвечал Джонс.
    — Рассказывайте, сэр! — с улыбкой возразил Партридж.— Правда, мне никогда в жизни не случалось видеть призрака, но если б случилось, то, поверьте, я бы сразу узнал. Какой это призрак? Нет, нет, призраки не являются в таком наряде.
    В этом заблуждении, сильно насмешившем соседей, Партридж оставался до сцены между призраком и Гамлетом. Игре мистера Гаррика он поверил больше, чем словам Джонса, и его бросило в такую дрожь, что коленки застучали друг о друга. Джонс спросил, что это с ним,— неужели он испугался облаченного в доспехи человека на сцене?
    — Ах, сэр, теперь я вижу, что вы сказали правду. Я ничего не боюсь: я знаю, что все это только представление. Да если это и вправду призрак, то на таком расстоянии и при народе он не может сделать никакого вреда. Впрочем, если я испугался, то испугался не один.
    — Вот как! Кто же здесь, по-твоему, еще такой же трус? — спросил Джонс.
    — Называйте меня трусом, если вам угодно; но если тот человечек на сцене не перепуган, значит, я отроду не видел испуганных людей... Как бы не так! Пойти с тобой! Нет, таких дураков не сыщешь! Как? Все-таки идешь? Господи, да ведь это же безумие!.. Теперь, если что случится, сам будешь виноват... Идти за тобой? Да я за чертом скорее пойду. А может, это и есть сам дьявол... Говорят, он может принимать образ, какой ему вздумается... Ах, вот он опять!.. Ни шагу дальше! Ты и так уж далеко зашел; дальше, чем я бы решился за все королевские владения.
    Джонс попробовал что-то сказать, но Партридж остановил его:
    — Те! Те! Разве вы не слышите, сэр: он заговорил.
    В продолжение всей речи призрака он сидел, разинув рот и не сводя глаз с призрака и с Гамлета; на лице его отражались все чувства, сменявшиеся в Гамлете.
    По окончании этой сцены Джонс сказал ему:
    — Ты превзошел мои ожидания, Партридж: никогда не думал, чтобы пьеса могла доставить тебе столько удовольствия.
    — Я не виноват, сэр, что вы не боитесь черта,— отвечал Партридж,— а только это натурально — дивиться таким вещам, хоть я и знаю, что ничего такого в них нет; да призрак ничуть и не испугал меня: ведь это обыкновенный человек в диковинном наряде; только как я увидел, что тот маленький испугался, так и меня в дрожь бросило.
    — И ты думаешь, Партридж, что он действительно испугался?
    — Конечно, сэр,— отвечал Партридж,— неужто вы сами не заметили, что, когда он узнал в призраке дух своего отца и услышал, как его умертвили в саду, страх его постепенно прошел и сменился немой скорбью: точь-в-точь как было бы со мной, будь я на его месте! Те! Те! Что это за шум? Никак, он опять... Хоть я и понимаю, что все это не всерьез, а, ей-богу, рад, что сижу здесь, а не внизу, вон там, где те люди... Да, да, вытаскивай меч! — продолжал он, устремив взор на Гамлета.— Что ты сделаешь мечом против нечистой силы?
    В продолжение второго действия Партридж не делал почти никаких замечаний. Он только дивился красоте костюмов и не мог удержаться, видя выражение лица короля:
    — Как же обманчиво может быть лицо человека! Nulla fides fronti {Не доверяй наружности (лат.).},— по-моему, правильно сказано. Кто б мог подумать, посмотрев на короля, что он совершил убийство?
    Потом он спросил о призраке, но Джонс, желая видеть, как он будет поражен, сказал только, что, может быть, он скоро увидит его в блеске пламени.
    Партридж с трепетом ждал этой сцены; а когда призрак появился снова, он воскликнул:
    — Вот он, сэр! Что вы теперь скажете? Испугался тот или нет? Испугался не меньше меня. Да и как тут не струсить? Ни за что на свете не хотел бы я быть на месте — как бишь его? — сквайра Гамлета. Господи помилуй! Куда же девался дух? Побожусь, мне показалось, что под землю провалился!
    — Да, глаза тебя не обманули,— отвечал Джонс.
    — Ну да, я понимаю, это только представление,— продолжал Партридж,— кроме того, будь это взаправду, так миссис Миллер не смеялась бы, потому что вы-то, сэр, самого черта не испугаетесь... Постойте, постойте... Да, не удивительно, что ты в таком гневе: раскромсай ее, злодейку, на куски! Будь она мне родная мать, я бы не пощадил ее. После таких дел какая же может быть речь о почтении к матери?.. Ступай с богом, мне противно смотреть на тебя.
    Сказав это, наш критик сидел молча до представления, которое Гамлет дает королю. Этой сцены он сначала не понял, но когда Джонс разъяснил ему смысл ее, он благословил судьбу, что никогда не совершил убийства; потом, обратившись к миссис Миллер, спросил, не показалось ли ей, что король встревожен, хоть он хороший актер и всеми силами старается это скрыть.
    — Вот уж не взял бы на душу греха этого злодея, даже чтобы сесть в кресло и повыше того, в котором он сидит. Не мудрено, что дал тягу. Из-за тебя больше не буду верить самой честной физиономии.
    Внимание Партриджа привлекла далее сцена с могильщиками. Он был очень удивлен количеством выброшенных на сцену черепов, но Джонс объяснил ему, что действие происходит на одном из известнейших кладбищ столицы.
    — Ну, так и не мудрено, что тут встают привидения,— отвечал Партридж.— Но хуже этого могильщика я отроду не видывал. Когда я был причетником, так наш пономарь выкопал бы три могилы, пока этот возится с одной. Он действует заступом так, точно первый раз в жизни взял его в руки. Пой, голубчик, пой! Видно, петь легче, чем работать.
    Увидя, как Гамлет берет череп, он воскликнул:
    — Удивительно, какие смельчаки на свете бывают! Я не мог бы заставить себя прикоснуться к останкам мертвеца ни за что на свете... А призрака все-таки испугался. Neino omnibus horis sapit.
    Больше в продолжение спектакля не случилось ничего, достойного упоминания. Когда представление кончилось, Джонс спросил Партриджа, кто из актеров понравился ему больше всех, и педагог отвечал, несколько даже обидевшись за такой вопрос:
    — Разумеется, король.
    — Значит, вы расходитесь с общим мнением, мистер Партридж,— заметила миссис Миллер.— Все в один голос говорят, что Гамлета играет лучший актер, какой когда-либо выступал на сцене.
    — Лучший актер? — повторил Партридж с презрительной усмешкой.— Да я сам сыграл бы не хуже. Если бы мне явился призрак, я поступил бы точь-в-точь, как он. А в сцене, как вы это называете, между ним и матерью, когда вы сказали, что он так тонко играет,— господи, да ведь каждый порядочный человек, имея дело с такой матерью, поступил бы точно так же. Вы, я вижу, подшучиваете надо мной. Правда, я никогда не бывал в лондонских театрах, но я видел, как играют в провинции. Король — дело другое: каждое слово произносит внятно, вдвое громче, чем Гамлет. Сразу видно, что актер.

Про селёдку (Владимир Солоухин. «Письма из Русского музея»)

Говорят, толчком к написанию "Казни" послужило подсмотренное где-то отражение пламени свечи на белом полотне. (В картине оно на рубахе стрельца.) С точки зрения живописной задачи и колорита — возможно. Но не слишком ли мало? Можно ведь было изобразить упомянутое пятно и в другом сюжете. Ну, покойник под простыней, ну, венчанье, ну, мальчик в холщовой рубахе на богомолье... Да мало ли... Нет, казнь!
[...] О "Боярыне Морозовой" не говорю. Тоже будто бы натолкнула черная ворона, сидящая на белом снегу. Ну, так и писал бы ворону. Пишут же художники и ворон, и галок, и зверей, и просто кустик, и даже просто селедку на тарелке. Все есть жизнь, и все есть живопись. Остальное зависит от масштаба.

Когда рассказывают про целую эпоху негодными живописными средствами — плохо, то есть даже ноль, если живопись — без живописи, какая бы эпоха ни была. Когда рассказывают про селедку прекрасными живописными средствами — хорошо. Допустим даже, что прекрасно, ибо живопись должна быть живописью и ничем иным. Но когда прекрасными живописными средствами рассказывают о величии человеческого духа, тогда... тогда-то вот и получается настоящее, подлинное человеческое искусство.

В какой-то книжонке я читал... Но нет, неправда, неправда, что при восприятии картины, изображающей селедку, могут возникнуть в душе человека высокие гражданские чувства, начнут оформляться собственные воззрения на мир, начнут формироваться собственные гражданские задачи. Что же делать, русское искусство не всегда было хорошо по живописи (или по литературным, художественным качествам), но оно всегда стремилось быть искусством духа.