К вопросу о специалистах...

[heylir]

— А вы отложите, может, они и через четыре дня вернут, бывает. Вот и с «Давидом и Ионафаном» было, его тогда называли иначе — «Давид и Авессалом»; берем, говорили, на три месяца, а уже через две недели...

— И часто меняют названия картин?

Мне не хотелось, чтобы она уходила.

— Меняют! — подтвердила она с охотой. — Вот та, у которой сидели вы раньше, теперь не «Падение Амана», как когда-то, а «Давид и Урий». Библейских-то имен не сосчитаешь! Вот и играют... — В голосе её не было ни осуждения, ни иронии, будто она говорила о детях. — Но мне, — сообщила с доброй доверчивостью, — нет дела до новых имен. Человек-то, он тот же, хоть Урием его, хоть Аманом назови... Нам с ним от этого ни холодно ни жарко. Вот и о Данае кто заявляет — Вирсавия... Это, — пояснила, — жена Урия, которую полюбил Давид. Кто... — махнула рукой, рассмеялась. — А она сама-то небось от радости и не помнит, как её зовут. И вашего пожилого теперь, может, нарекут по-библейски. Нет им, должно быть, покоя, что без имени остался. Кому уже в третий раз меняют, а ему и первого не дали. Но я-то называть его буду по-старому...

— «Пожилым мужчиной»?

— Нет!... — Она растерялась, даже покраснела, будто сорвалось с её губ что-то нескромное, о чём нельзя и полусловом поведать человеку малознакомому.

Евгений Богат, "Рембрандт". 1978-й год.

А вот это из только что обнаруженной на выставке новых поступлений книги о Рембрандте из серии ЖЗЛ (1990-й год):

В этой связи примечательна картина «Примирение Давида с Авессаломом», созданная в том самом 1642 году. На полотне изображено излияние чувств: два человека в объятиях друг друга. Один, которого мы видим лишь со спины, с белокурыми волосами, рассыпавшимися по одеждам из золотистого шёлка, уткнулся лицом в грудь мужчины в тюрбане. Они стоят у городских ворот. Вдали — большой город, дома скучились вокруг высокой округлой церкви. Больше ничего, только два встречных порыва: молить о защите и даровать её. Человека, принимающего другого, Рембрандт наделил кое-какими собственными чертами. Именно он берёт на себя ответственность за смуту, которую несёт с собой молодой человек. Хотя он, возможно, тоже молод.

Позади них город в чёрных и белых тучах, в дыме пожара, поднимающиеся клубы которого таят угрозу. Картина намеренно проста: одно-единственное лицо, невыразительные жесты, а позади — город, над которым нависла угроза, в то время как государи, властные в его судьбе, предаются глубокой нежности; здесь царствует роскошь: чеканное золото меча, свисающего с пояса, ткани одежд, красный, зелёный, расшитый шёлк, шпоры с насечками, ремни, стягивающие колчан. История примирения отца и сына — ключевой эпизод трагедии — почерпнута из Библии: об этом говорят восточные костюмы. Что связывает её с болезнью и смертью Саскии? Может быть, оттого, что Саския умирала, Рембрандту захотелось построить картину на всего лишь двух основных цветах: зеленом, высветляющемся вплоть до оттенка бледной воды, и коричневом, теплеющем и светлеющем до золотого; возможно, поэтому он решил использовать как можно меньше деталей, намереваясь, однако, добиться величайшего разнообразия. И столько нежности на этом драматическом фоне: струящиеся шелка и белокурые волосы в самом центре картины, излучение человеческого тепла, ласка двух людей, чьи судьбы в равной степени славны и трудны, — кажется, всё это вызвано тем, что силы покидают Саскию. Можно подумать, что произведение родилось из желания создать нечто живое, чтобы возместить закат другой, не воображаемой жизни. Между мастерской и спальней не было безразличия. Чтобы противостоять смерти, тянущей на себя простыню постели, можно превзойти себя в картине. Ещё никогда его полотно не было таким нежным. Мягкое и шелковистое золото, созданное его рукой, возможно, было ответом на вопрос: Саския умирает, любима ли она?

Таков язык живописи, нечёткий, но хватающий за душу, как музыка. «Примирение Давида с Авессаломом» — его солнце, затягиваемое пеленой тумана, — несёт на себе отпечаток отчаяния.

Или:

Известную эрмитажную картину, причисляемую к шедеврам Рембрандта, одни искусствоведы называют «Примирение Давида с Авессаломом», а другие — «Давид и Ионафан» (а еще раньше ее называли «Примирение Исава и Иакова»). А ведь это совсем различные библейские сюжеты, и если первый — это примирение отца с сыном, то второй — исполненное трагизма прощание друзей.

К. А. Шахова "Великие Европейские Живописцы XV-XVII вв." (1988)

Угу-угу... неужели нет совсем никакой разницы, какой именно из этих трёх сюжетов изображен на полотне?

А ещё в предисловии к книги из серии ЖЗЛ Левандовский удивляется тому, что автор книги обошёл вниманием "Давида и Урию", попытно высказываясь относительности неправомерности предположения, что на самом деле там изображен Аман. Но в Эрмитаже эта картина сейчас подписана как «Аман узнает свою судьбу».

На ту же тему: http://old.aquaviva.tmweb.ru/archive/2008/6/525.html

И неужели совсем неважно, кто такой человек на картине — жертва чужой греховной страсти или собственных злодеяний?